Белое на черном
Герой Я -- герой. Быть героем легко. Если у тебя нет рук или ног -- ты герой
или покойник. Если у тебя нет родителей -- надейся на свои руки и ноги. И
будь героем. Если у тебя нет ни рук, ни ног, а ты к тому же ухитрился
появиться на свет сиротой, -- все. Ты обречен быть героем до конца своих
дней. Или сдохнуть. Я герой. У меня просто нет другого выхода.
ЯзыкИнтернат. Дом престарелых. Дом последнего моего убежища и пристанища.
Конец. Тупик. Я выписываю в тетрадку неправильные английские глаголы. По
коридору везут каталку с трупом. Дедушки и бабушки обсуждают завтрашнее
меню. Я выписываю в тетрадку неправильные английские глаголы. Мои
сверстники-инвалиды организовали комсомольское собрание. Директор интерната
зачитал в актовом зале приветственную речь, посвященную очередной годовщине
Великой Октябрьской социалистической революции. Я выписываю в тетрадку
неправильные английские глаголы. Дедушка, бывший заключенный, во время
очередной пьянки проломил костылем голову соседу по палате. Бабушка,
заслуженный ветеран труда, повесилась в стенном шкафу. Женщина в инвалидной
коляске съела горсть снотворных таблеток, чтобы навсегда покинуть этот
правильный мир. Я выписываю в тетрадку неправильные английские глаголы.
Все правильно. Я -- не человек. Я не заслужил большего, не стал
трактористом или ученым. Меня кормят из жалости. Все правильно. Так надо.
Правильно, правильно, правильно.
Неправильные -- только глаголы. Они упрямо ложатся в тетрадку,
пробираются сквозь шелест радиопомех. Я слушаю неправильные глаголы
неправильного, английского, языка. Их читает неправильный диктор из
неправильной Америки. Неправильный человек в насквозь правильном мире, я
упорно учу английский язык. Учу просто так, чтобы не сойти с ума, чтобы не
стать правильным.
ТростьДом престарелых. Страшное место. От бессилия и отчаяния люди черствеют,
души их покрываются непробиваемыми панцирями. Никого ничем невозможно
удивить. Обычная жизнь обычной богадельни.
Четыре нянечки катили бельевую тачку. В тачке сидел дедушка и истошно
орал. Он был не прав. Сам виноват. Накануне он сломал ногу, и сестра-хозяйка
распорядилась перевести его на третий этаж. Третий этаж для человека со
сломанной ногой -- смертный приговор.
На втором этаже оставались его собутыльники или всего лишь знакомые. На
втором этаже еду разносили регулярно, а нянечки выносили горшки. Ходячие
друзья могли позвать врача или нянечку, принести печенье из магазина. На
втором этаже гарантированно можно выжить со здоровыми руками, продержаться
до тех пор, пока не заживет нога, пока снова тебя не причислят к ходячим, не
оставят в списке живых.
Дедушка грозно кричал о своих бывших заслугах на фронте, объяснял про
сорок лет шахтерского стажа. Строго грозил пожаловаться вышестоящему
начальству. Дрожащими руками протягивал в сторону нянечек горсть орденов и
медалей. Чудак! Кому нужны были его побрякушки?
Тачка уверенно катилась по направлению к лифту. Нянечки не слушали его,
делали свою работу. Крик дедушки стал тише, он перестал угрожать. Отчаянно
цепляясь за свою никчемную жизнь, он уже только просил. Умолял не переводить
его на третий этаж именно сегодня, подождать пару дней. "Нога заживет
быстро, я смогу ходить", -- тщетно пытался разжалобить нянечек бывший
шахтер. Потом заплакал. На мгновение, всего лишь на мгновение он вспомнил о
том, что был когда-то человеком. Дернулся из тачки, вцепился мертвой хваткой
в дверцу лифта. Но что могут поделать старческие руки с силой четырех
здоровых теток? Так, плачущего и стонущего, его и закатили в лифт. Все. Был
человек, и нет человека.
ГрешницаДом престарелых. День перетекает в ночь, ночь плавно переходит в день.
Времена года сливаются, время уходит. Ничего не происходит, ничего не
удивляет. Одни и те же лица, одни и те же разговоры. Только иногда хорошо
знакомая реальность встрепенется, взбунтуется и выдаст что-нибудь совсем
необычное, не укладывающееся в простые и привычные понятия.
Она жила в интернате всегда, кажется, со дня его основания. Скромная и
тихая, маленький человек в большом и жестоком мире. Маленькая женщина. Рост
ее не превышал роста пятилетнего ребенка. Маленькие ручки и ножки были
непрочно скреплены хрупкими суставами, так что ходить она не могла. Лежа
лицом вниз на низенькой платформе с подшипниками, ножками она отталкивалась
от пола, так и передвигалась.
Работала эта женщина в цехе ритуальных услуг. Был такой цех при нашем
скорбном доме. Украшения на гроб, венки из искусственных цветов и прочую
похоронную мишуру делали интернатовские бабушки почти для всех покойников
небольшого городка. Венки можно бы заказать и в мастерской при кладбище, но,
по общему мнению, венки там были дороже, делали их кое-как, без должного
почтения к столь деликатным и значимым предметам. Год за годом она
скручивала из цветной бумаги аккуратненькие цветочки, вплетала их в
кладбищенские венки -- почтительное выражение трогательной заботы о мертвых.
Никто не обижал несчастную, сотрудники интерната не замечали ее
медленно ползущую по коридору тележку, помощи она не просила, до туалета и
столовой добиралась сама. Буйные алкаши, время от времени терроризирующие
всех обитателей богадельни, не решались трогать беззащитное существо.
Так и жила она. Днем скручивала цветочки для покойников, по вечерам
вязала кружевные салфеточки или вышивала гладью. Изо дня в день, из года в
год. Нормально жила. Небольшую комнатку она постепенно приспособила под свои
скромные размеры. Матрац на полу, низенький столик, кукольный стульчик,
кружевные салфетки и вышитые подушечки.
Долго жила, слишком долго. Далеко за сорок перевалило бабушке.
Зажилась. После очередного собрания решило начальство, что пора ее уже
переводить на третий этаж. Обычное плановое мероприятие. Нормальный темп
работы хорошо организованной машины. А на третьем этаже ее положат на
обычную, большую кровать в комнату с тремя доходягами и оставят медленно
умирать. Отберут единственное ее достояние -- свободу самостоятельно себя
обслуживать.
Тихо прожила она всю свою долгую жизнь, никогда ничего у начальства не
просила, а тут внезапно стала записываться на прием к директору. Часами
сидела в очередях, а дождавшись своего законного права, слезно просила не
выселять из комнатки, умоляла позволить ей дожить свой век в привычной
обстановке. Ее неизменно выслушивали, неизменно отказывали, а позже и вовсе
стали гнать из очереди на прием.
В ночь перед намеченной датой переселения она повесилась на дверной
ручке. Грешница.
ОфицерВ дом престарелых привезли новенького. Крупный мужчина без ног сидел на
низенькой тележке. Уверенно огляделся и медленно въехал в помещение.
Сориентировался сразу, без подсказки. Не спеша объехал весь наш трехэтажный
дом, помещение за помещением. Начал со столовой. Было время обеда.
Посмотрел, чем кормят, невесело усмехнулся, есть не стал. Поднялся на лифте
на третий этаж -- этаж смертников, отделение для доходяг. Без паники и суеты
заглядывал в каждую комнату, не зажимал брезгливо нос, не отворачивался от
правды. Увидел беспомощных стариков, неподвижно лежащих на кроватях, услышал
стоны и крики. К вечеру вернулся в отведенную ему комнату, лег на кровать.
Хорошая комната на втором этаже. С одним соседом. На двери красивая
табличка с надписью "Здесь живет ветеран Великой Отечественной войны".
Нормальные условия для жизни. Можно три раза в день посещать столовую, есть
то, что дают, по вечерам вместе со всеми смотреть телевизор. Положенная
часть пенсии с лихвой покроет нехитрые потребности пожилого человека --
сигареты, чай, печенье. Если захочется, никто и ничто не помешает покупать
водку и пить ее на пару с соседом, вспоминать прошлое, рассказывать друг
другу о том, какими они были раньше, как воевали и побеждали, всегда
побеждали. Можно до тех пор, пока остаются силы в руках дотолкать свою
тележку до туалета, пока рука держит ложку, пока хватит жизни ежедневно
бороться за право считать себя человеком.
В тот вечер водки у них не было. Сосед попался добродушный. Уже
смирившийся с казенной жизнью, тихий старичок весь вечер и половину ночи
слушал рассказ новенького. Безногий четким командирским голосом подробно
описывал всю свою жизнь. Но о чем бы ни начинал он рассказывать, все
сводилось к одному -- на войне он был офицером дальней разведки.
Офицеры дальней разведки. Проверенные, смелые бойцы, лучшие из лучших,
самые-самые. Элита. Через минные заграждения пробирались они на вражескую
территорию, уходили в глубокий тыл. Возвращались не все; те, кто
возвращался, шел в тыл врага снова и снова. На войне как на войне. Они не
бегали от смерти, ходили на задания, делали что прикажут. Смерть не самое
худшее, что может случиться с человеком. Боялись плена -- позора, унижения,
беспомощности. Пленных и раненых в дальней разведке не было. По инструкции
человек, замедляющий передвижение группы, должен был застрелиться.
Правильная инструкция. Смерть одного лучше смерти всех. Один убивал себя,
остальные шли дальше -- выполнять задание, бить врага. Мстить за свою
страну, за погибших друзей, за того, кто добровольно ушел из жизни ради
общего дела. Если ранение было настолько тяжелым, что солдат не мог
застрелиться сам, рядом всегда был друг, вынужденный помочь. Настоящий друг,
не трепло, не собутыльник или просто сосед по подъезду. Тот, кто не предаст,
поделится последним куском хлеба, предпоследней пулей.
Офицер все рассказывал и рассказывал. Про то, как подорвался на мине.
Как просил друга: "Застрели". Несчастный случай произошел недалеко от
границы, друг дотащил его до своих, десяток километров -- не глубокий тыл.
Как боялся всю жизнь быть в тягость, работал в артели, шил мягкие игрушки.
Женился, вырастил детей. Дети хорошие, только не нужен им уже безногий
старик.
А под утро офицер перепилил себе горло перочинным ножиком. Долго пилил.
Маленький тупой ножик. И ничего не услышал сквозь чуткий старческий сон его
сосед-бедолага. Ни звука, ни стона.
Умер офицер дальней разведки. Умер правильно, по Уставу. Только не было
рядом друга, настоящего друга, который выкурил бы с ним последнюю сигарету,
дал пистолет и отошел тактично в сторону, чтобы не мешать. Не было друга
рядом, не было. Жаль.